с этими самыми доками.
И насколько лучше, если б такие действующие памятники существовали, наполненные жизнью и суетой, это было бы лучше, чем обелиски Луксора в пустыне и пустующие каменные башни, сами по себе бесполезные для мира, безуспешно надеявшиеся увековечить имена, одиноко и отдельно вырезанные на их граните. Это действительно памятники – кенотафии, стоящие вдалеке от истинной известности героя, который, – если он действительно был героем, – должен продолжать связь с живыми интересами своего народа, ведь истинная известность – свободная, лёгкая, обобщающая и всеобъемлющая. Эти же – всего лишь надгробные плиты, обозначившие его смерть, но не прославляющие для меня его имя. Это довольно хорошо ощущается по бесславной и трижды несчастной могиле денежного мешка, некой огромной мраморной колонне, что должна быть воздвигнута и отмечать тот факт, что он жил и умер; ведь такие отчёты обязательны для сохранения слабеющей памяти о нём среди людей, хотя эта память вскоре должна будет рухнуть вместе с мрамором и соединиться с тупым забвением толпы. Но постройка такого воплощения напыщенного тщеславия на останках героя становится пятном на его известности и оскорблением его духа. И выстроенные ряды шкафов с буквами алфавита это более стойкие памятники, нежели основанные даже самим Хеопсом при участии всех карьеров Египта и Нубии.
Несколько упомянутых выше доков носили имена короля и королевы. В то время они часто напоминали мне о двух главных улицах в деревне в Америке, откуда я пришёл, которые когда-то имели радость носить те же самые королевские названия. Но их окрестили до появления Декларация независимости, и спустя несколько лет после этого в лихорадке свободы они были отменены на торжественном городском митинге, где король Георг и его супруга были торжественно объявлены не достойными увековечения в деревне Л. Деревенский антиквар однажды сказал мне, что комитету из двух парикмахеров поручили написать и сообщить пришедшему в смятение упомянутому старому джентльмену об этом факте.
Поскольку описание любого из этих ливерпульских доков будет в значительной степени ответом за все остальные, я попытаюсь изложить некий отчёт о Принцевом доке, где отдыхал «Горец» после своего прохождения через Атлантику.
Этот док, сравнительно недавней постройки, является, возможно, самым большим из всех и самым известным американским матросам из-за того, что он наиболее часто посещаем американскими судами – бейте в колокол! Здесь стоят благородные нью-йоркские пакетботы, стоянки которых находятся в конце Уолл-стрит, здесь же швартуются хлопковые суда из Моубила и Саванны и торговые суда.
Этот док, как и другие, был построен, главным образом, по дну реки из окружающего грунта и скал, старательно выкопанных и уложенных снова в качестве материалов для причалов и пирсов. Со стороны реки Принцев док защищён длинным каменным пирсом, преграждаемым внушительной стеной, и затем со стороны города упирается в подобные же стены, одна из которых идёт вдоль проезда. Всё пространство, таким образом, имеет продолговатую форму и, предполагаю, что по приблизительным подсчётам включает около пятнадцати или двадцати акров, но поскольку у меня не было инспекторской рейки, когда я принялся за расчёт, то не уверен в этом.
Площадь самого дока, исключая окружение причалов, может быть оценена, скажем, в десять акров. Для доступа внутрь с улицы имеются несколько ворот, да так, что если их закрыть, то весь док оказывается закрыт, словно дом. Со стороны реки вход через затвор и вход для судов доступны только тогда, когда уровень воды в доке совпадает с таким же уровнем реки, а во время высокого прилива уровень дока находится всегда на этой отметке. Поэтому, когда происходит отлив в реке, кили судов, подошедших к причалам, оказываются поднятыми более чем на двадцать футов выше килей тех судов, что находятся по течению реки. Это, конечно, производит эффект на незнакомца, увидавшего сотни огромных кораблей, стоящих на воде высоко наверху в сердце массивной каменной кладки. Принцев док обычно так заполнен погрузкой, что вход вновь прибывшего судна обычно вызывает всеобщее движение среди всех более старых обитателей. Распорядители дока, чьи полномочия отмечены оловянными знаками, носимыми на их шляпах, расставляют кормы и баки разных судов и осыпают окружающих гостей градом всяческих указаний: «Эй, „Горец“! Сбросьте свой булинь и встаньте рядом с „Нептуном“!» – «Эй, „Нептун“! Отдайте кормовой швартов и отойдите на сторону „Трайдента“!» – «Эй, „Трайдент“! Уберите булинь и зайдите по корме „Неустрашимого“!» И так всё это пробегает по кругу как электрическая искра, троньте одного – и вы заденете всех. Такой вид работы злит и раздражает матросов до последней степени, но это только одно из неизбежных неудобств, имеющихся в доке, которые перевешиваются неисчислимыми достоинствами.
Если затвор поднят, то бассейн всегда соединён с открытой рекой через узкий вход между головными частями плавучего пирса. Этот бассейн создаёт нечто вроде вестибюля в самом доке, где стоят суда, ожидающие своего момента для входа. Во время шторма необходимость этого бассейна очевидна, поскольку невозможно сходу поставить судно в док после путешествия через океан. С бурных волн оно сначала проскальзывает в вестибюль между головными частями плавучего пирса, а уже отсюда в доки.
Относительно стоимости доков я могу только заявить, что Королевский док, вместительный, но сравнительно небольшой по площади, был закончен с расходами приблизительно в £20,000.
Наш старый корабельный сторож, ливерпульский уроженец, который долго бороздил моря, поведал любопытную историю об этом доке. Одно из судов, которое перевозило войска из Англии в Ирландию во время войны короля Уильяма в 1688 году, вошло в Королевский док в первый день после того, как тот был открыт в 1788, с интервалом в один век. Это был тёмный небольшой бриг под названием «Порт-а-Ферри». И вероятно, что его дерево, должно быть, так часто восстанавливали в течение ста лет, что одно только название, возможно, было единственным, что изначально оставалось у него в то время. Участки мостовой, если они очень широкие, вдаются в стены, и вдоль края причалов стоят ряды железных сараев, предназначенных для временного приюта разгруженных товаров. Ничто не в состоянии превзойти суматоху и активность, происходящую вдоль этих причалов в течение всего дня: товары, ящики, коробки и чемоданы выбрасываются тысячами рабочих, грузовые телеги засыпаются зерном и отъезжают, владельцы дока кричат, матросы всех стран орут в своих снастях, и эхо, отражаемое высокими окружающими стенами, ещё больше усиливает весь этот шум.
Глава XXXIII
Малые суда и корабли с немецкими эмигрантами
Каждый окружённый своим широким каменным поясом ливерпульский док – это окружённый стеной город, наполненный жизнью и волнением, или, лучше сказать, это – небольшой архипелаг, воплощение мира, где представлены все страны мира христианского и даже языческого. Ведь само по себе любое судно есть остров, плавучая колония народа, которому оно принадлежит.
Здесь собираются вместе самые дальние земные пределы, и в коллективе штанг и древесины этих судов присутствуют леса всего земного шара, подобно великому парламенту мачт. Канада и Новая Зеландия шлют свои сосны, Америка – свой живой дуб, Индия – свой тик, Норвегия – свою ель, благородное красное дерево предоставляет Гондурас, и кампешевое дерево стоит рулевым колесом на своём посту. Здесь, под благотворным влиянием Гения торговли обнимаются все страны и края, и нок-рея по-братски касается нок-реи.
Ливерпульский док – великий караван-сарай гостиниц и отелей, построенный по просторному и либеральному плану Астор-Хауса. Суда здесь заселяются на временный пансион, и с них не требуют оплаты до момента отъезда. Здесь они удобно размещены и обеспечены всем необходимым, защищены от всех непогод и оберегаемы от всех бедствий. Едва ли я могу верить историям, которые слышал, но иногда при сильной буре суда, лежащие в самой середине доков, теряют свои главные галантные мачты. Безотносительно к тяжёлому труду и тяготам, с которыми они столкнулись в путешествии – идут ли они из Исландии или с побережья Новой Гвинеи, – здесь их страдания заканчиваются, и они начинают
